Сражение

И вот такому Косте, "дичку", пропадающему от застенчивости, как было войти в совсем незнакомый дом, и никогда им невиданному человеку, да ещё свирепому какому-то, если верить Тольке?

А он вошёл.

Мог бы, пожалуй, и не входить, оставить Тольку с мачехой. Ведь доволок его, доставил на место, не бросил на улице...

В первый момент Костя так и хотел сделать: повернуться и уйти. Но что-то во взгляде Серафимы, Толькиной мачехи, мелькнуло такое: боязнь и вроде надежда... И Костя вдруг понял, что эта женщина боится свидания Тольки с отцом и хочет, чтобы кто-нибудь кроме неё оказался рядом.

И тогда, подавив в себе сильное желание сбежать, Костя шагнул вслед за Серафимой и Толькой на крыльцо, а потом в сени и в комнату.

За столом перед тарелкой с остатками еды сидел темноволосый кудрявый человек, в пиджаке и при галстуке. Лицо у человека, к удивлению Кости, было довольно красивое и совсем не злое.

Почему-то Косте было бы легче, окажись перед ним опухший от водки пьянчуга, противный, даже страшный. А от этого щеголеватого вроде и защищать не требовалось ни Тольку, ни его мачеху, ни даже Шарика. И чего попёрся? Костя совсем смутился.

Но тут отец Тольки произнёс протяжно и язвительно:

- Яви-ился, значит?

Мачеха, стоя позади Тольки, положила руки на его плечи. АТолька, в растерзанном, мокром от растаявшего снега пальто, весь взъерошенный, распалённый, угрюмо набычился.

- Павлик, ты не сердись! - быстро проговорила мачеха, и голос у неё дрогнул. - Он больше не будет! Он нечаянно...

- Защи-итница! - Кулак грохнул об стол, вилка подпрыгнула, звякнув о тарелку.

Да нет же, он был пьян, этот человек, хоть и причёсан, и при галстуке, и он был злой, очень злой!

Поняв это, Костя и в себе самом почувствовал злость. И точно в пропасть бросился.

- Вы запугали сына! - крикнул он тонким мальчишеским голосом. - Толя из дому убежать хотел. А бить вы не смеете! Подумаешь, радиола сломалась! Её починить можно. Не смеете бить!

На секунду Акимов-старший замер с открытым ртом, потом стал подниматься за столом и, поднимаясь, взорвался криком:

- Что-о? Не смею! Я?! Сына своего? Да ты кто такой?

- Я? - Что-то надо было сказать такое, что сразило бы этого разъярённого человека. И неожиданно для себя Костя выпалил веским, высокомерным даже, тоном: - Я - вожатый! В их втором классе. И... не вздумайте его бить!

Толькин отец повёл плечами - что, мол, ещё за штуковина? - плюхнулся на стул, пробормотал с неожиданной вялостью:

- Какой ещё вожатый?

Мачеха засуетилась, подбежала к мужу, осторожно погладила по спине, потом по волосам:

- Ничего, ничего! А радиолу я отдам починить. Починят, починят, в лучшем виде!

Бросилась к Тольке, принялась стягивать с него пальто:

- Толенька, ты разденься, повесь в кухне, высохнет...

Потом сунулась к Косте:

- А ты, мальчик, ступай, я провожу... - Она потихоньку теснила Костю к двери.

А Косте вдруг стало смешно: уж очень остолбенело, вылупился на него Толька, один карий глаз в упор, другой - чуть в сторону.

Старший Акимов всхрапывал, положив голову на стол.

В сенях Толькина мачеха быстрым полушёпотом говорила Косте:

- Спасибо тебе, мальчик! Пронесло. А без тебя, может, и не так бы... Ты его от Толика отвлёк. Но ты не думай! Он, Павел, когда трезвый, очень даже хороший. А слесарь какой - золотые руки! Вот когда... не в порядке... Он больной тогда. Ему лечиться нужно, а не хочет. И уж когда это самое... очень он на Толю... Толик-то озорник, да ведь мал ещё, глуп, что с него возьмёшь? А тебе спасибо, мальчик! Большое спасибо!

Домой Костя бежал бегом: уж очень есть хотелось. И как он портфель свой не потерял, когда Тольку волок, удивительно. Почему-то Косте было весело. Словно трудный экзамен выдержал.