Когда во мне родилась мать

На одной из подмосковных станций есть высокая лестница на мост через железную дорогу. Я по ней ежедневно поднималась и спускалась, когда шла на работу. Мне это было легко: молодая еще, сильная, взлетала, даже не задохнувшись. Бегом через две ступеньки - вечная эта спешка. Раз споткнулась - рассмеялась, вскочила и дальше. Главное: не опоздать бы на урок. Не влетать же учительнице, запыхавшись, наперегонки с опоздавшими! Не-е-ет, метров за сто до школы я перехожу на солидный, неторопливый шаг и к школьному порогу успеваю приобрести серьезный, вполне учительский вид... И так изо дня в день третий год подряд.

Но однажды...

Этот зимний метельный день запомнился мне на всю жизнь. Вот тогда-то лестница, вернее один ее порожек, обыкновенный выщербленный деревянный порог с прибитой по краю планкой, чтобы не соскальзывали ноги, стал для меня символической ступенью в новую неизведанную жизнь.

Был январь 1959-го, первые дни после школьных каникул, и я, как всегда, тороплюсь... Могу даже и бегом, хотя моему будущему сыну - моему первенцу - уже пятый месяц. Я пока не чувствую ни тяжести, ни недомоганий. Мне больше любопытно, чем страшно, иногда прислушиваюсь к себе: ну, и как там ОНО? Но сейчас мне не до того - спешу. Лестница занесена снегом, скользко. Впереди меня кто-то поскользнулся, чертыхнулся, и тут же чувствую, как моя нога поехала куда-то вбок. Я судорожно хватаюсь за перила. И вдруг: мягкий толчок внутри, нежный такой, не слабый, но странно медленный почему-то. А может, мне так только показалось? Может быть, в ощущении мгновение растянулось до минуты? Сердце заколотилось. Я прислонилась к перилам.

Мимо шли люди, кто-то остановился, поднял мою сумку с тетрадями. Я пробормотала: "Ничего, ничего, я сама", но не могла сдвинуться с места. Уроки, звонки, тетради - все в мире исчезло для меня. Были я и ОН, этот неведомый кто-то во мне. И тревога, острая, необыкновенная, не за себя - за него. Подумать только: оступись я - и могла бы оборваться или изуродоваться целая человеческая жизнь. И от меня, только от меня это зависело! Я впервые и навсегда почувствовала себя принадлежащей не себе, а ей, этой будущей неизвестной мне жизни, так неизбежно, неотвратимо зависящей от меня. Я не могла тогда понять, что вместе с первым толчком моего ребенка во мне родилась мать и что эта забота - не оступиться (в прямом и переносном смысле) - теперь у меня будет на всю жизнь.

Как же мы ждали его, нашего первенца! С того памятного дня я прислушивалась к себе - к нему! - едва ли не ежеминутно. Каждый его толчок вызывал тревогу и нежность. Когда он уж очень сильно начинал брыкаться, я тревожилась: нормально ли это? Можно подумать, что у него там десяток рук и ног! А может быть, он там кувыркается?

Зато Борис был очень доволен:

- Акробатом будет! Или бегуном. Уж мы с ним побегаем.

- А может, бегуньей?

- Мне все равно, "хоть полосатенький, хоть в клеточку", только бы поскорей.

Он ждал своего "полосатенького" с детским нетерпением. Это меня смешило и трогало. Посмотрит он, бывало, на меня как-то странно, как на чудо какое-то, скажет: "Даже не верится, что через год у нас кто-то уже бегать будет к этому времени?"

- Так уж и бегать, - сомневалась я, - хоть бы ползал...

- В год-то! Ты что! Да мы с ним...

- С ней... - ехидничала я.

- Да все равно! Ты, главное, давай поторапливайся, все сроки прошли! А не могла бы ты постараться да сразу троечку, ну хотя бы двоих, а?

А срок и правда приближался: остался месяц... неделя...

И вот я в предродовой палате, отчетливо помню момент: где-то закричал младенец, потом другой - видимо, настало время кормить, а здесь все было слышно. Я даже не поняла, что это. А потом: "Ой, ведь это те, что уже родились..." Я лежала и слушала крики, а сердце билось: "И мой так же закричит?"

Роды были нелегкие, но я готова была выдержать все, лишь бы "закричал так же" и мой. Я очнулась от его крика: надо мной склонилось доброе морщинистое лицо нашей няни, тети Дуси.

- Это... кто... кричит?.. - шепчу спекшимися губами.

- Сын! ("Сын!") Ишь раскричался - не унять! А то было никак не хотел голос подавать - отшлепать пришлось негодника.

"Сын, у меня сын!" Как передать то, что происходило со мной? Эти мгновения вознаграждают за все страдания - так они прекрасны.

Акушерка, возясь с ребенком (Моим! Сыном!), привычно пошутила:

- Небось, больше не придешь к нам, не захочется?

- Приду... - пропищала я едва слышно.

Да мне все теперь было нипочем - все позади и сплошное ликование внутри: сын! Я тогда не знала, что самое трудное позади, да самое сложное впереди. Эту премудрость я постигла лишь лет пять спустя. А тогда одно было в голове: я - мама.

Но увидела я сына только на вторые сутки, когда мне его принесли кормить. Если бы я знала, сколькими страданиями обернется это для нас с сынишкой: и нехваткой молока, и бессонными ночами, и жестоким диатезом... Да, если бы я знала, что всего этого можно было легко избежать, покормив малыша в первый час после рождения, я бы тогда, наверное, утащила его из детской и покормила сама. Но я не знала... Когда сестра положила передо мной тугой сверток и я взглянула на красненькое сморщенное личико, я... Я помню все, каждая клеточка моего тела помнит минуты этого блаженства, когда мы впервые оказались рядом. Он сосал, а я смотрела, смотрела на его крохотные бровки, реснички (все настоящее!), потную прядку волос, прилипшую ко лбу... Слезы у меня лились сами собой. О чем я думала тогда? Не помню. Какое-то половодье чувств, а не мыслей - никогда ничего подобного не испытывала я раньше. Тут и страх (как бы с ним чего-нибудь не случилось: вдруг уронят, вдруг он захлебнется, вдруг...), и жалость, желание защитить, укрыть, никому не отдавать... и умиление бесконечное. Да что там - это надо испытать. Мне жалко мужчин - им этого не дано... Впрочем, это не совсем так.

Теперь известно, что если отцу дать подержать только что родившегося младенца, то подобное же чувство испытывает и он. И это так действует на мужчину, что он мгновенно привязывается к малышу и не чувствует впоследствии никакой растерянности перед ним и отчужденности, которая так часто бывает у отцов, особенно молодых. Может быть, на бурном эмоциональном подъеме от тревоги за мать, от счастья благополучного исхода и первого потрясающего ощущения - крохотного беспомощного существа на своих ладонях - в мужчине и рождается потребность защитить рожденную им жизнь, рождается отец? Тогда зачем же лишать наших мужчин этих прекрасных мгновений?

Когда сестра пришла забирать детей (она так и объявила с порога: "Хватит, мамаши, забираем ваших орунов!"), у меня задрожало все внутри - не надо! - но как я могла не подчиниться? Сестра бесцеремонно, с привычной ловкостью подхватывала младенцев и по двое уносила из палаты, одинаковых, как полешки. Матери провожали их осиротевшими глазами. Я лежала опустошенная, разбитая и несчастная: как он там? Ну зачем его взяли?

Спустя 20 лет, когда я прочитала, что новорожденному необходим физический контакт с матерью ("кожа к коже") сразу после рождения, я тотчас вспомнила то свое состояние разбитости и тоски после разлуки с сыном, и отчаяния от того, что молоко у меня так и не появилось в последующие два дня. Меня окрестили "немолочной мамой", и я потеряла всякую надежду на то, что у меня когда-нибудь прибавится молоко.

Так начались трудные будни.

А потом был яркий июньский полдень. Мы с сыном возвращались домой. Мы шли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Я нарочно выбрала этот безлюдный путь - нам надо было побыть одним. Я просто не выдержала бы ничьего присутствия: только мы и солнце, мы и небо, мы и наш сын! Как нежно и бережно нес отец драгоценный сверток, как трогательно заглядывал под кружевную простынку и говорил изумленно: "Спит..." И смотрел на меня - как смотрел! По-моему, самые счастливые мгновения в любви именно эти.