Конфликт из-за... раскладушки

"28.07.1964 г. Алеша (5 лет) и Антон (3 года) уже улеглись спать, когда бабушка пришла за раскладушкой. Обе раскладушки были заняты, но папа решил быстро: ребят положил валетом на маленькую раскладушку, а большую отдал бабушке. Увидев, как он положил ребят, бабушка, естественно, запротестовала: "Им тесно..."; "Они упадут..."; "Давай принесем матрас..."; "Давай положим на пол обоих..."; "Давай, наконец, я возьму маленькую раскладушку, а ты их положи на большую..." Ее тревоги и протест были понятны: из-за нее другим причиняется неудобство. Всякий бы на ее месте тоже запротестовал, почувствовал неловкость от происшедшего. Но Борису это было непонятно. Он это расценил как очередное "не нашей линии" бабушкино желание - и все. Он взял и отнес раскладушку в бабушкин дом, не обращая внимания на ее протесты. Когда он вернулся, снова начались препирательства.

Я была в соседней комнате (кормила Анюту) и все это слышала, а потому с раздражением сказала:

- Борис, да принеси ты матрас и уложи их порознь, стоит ли из-за этого спорить!

- Они и так очень хорошо лежат. Почему мы должны делать так, как захотелось бабушке?

Мое вмешательство было расценено им как очередное отступление от "нашей правильной линии" и только подлило масла в огонь.

- Ну, тогда я не возьму раскладушку, - в сердцах заявила бабушка и через некоторое время принесла раскладушку назад. Во мне все закипело от обиды и негодования: из-за чего все пошло - из-за человеческого упрямства, мелочи какой-то. А я-то собиралась лечь спать пораньше, чтоб выспаться!

Обида, досада наворачивали мысли, одну нелепее другой, но в такие минуты они кажутся правдоподобными: "Лишь бы на своем настоять; неважно, что просят сделать два человека, лишь бы по-своему сделать в любой мелочи - что за глупость невозможная! И как после этого дети могут относиться к словам и просьбам других?" Короче, я "завелась": захотелось грубить, обидеть, задеть побольнее.

- Удовлетворен? - громко спросила я, проходя мимо комнаты, где находился Борис с детьми. - Вот спасибо - устроили: все идет как по маслу...

И результат: мне совсем не до сна и от всего происшедшего, и от собственного поведения - мерзко на душе. И слезы не помогли. Ох, до чего противно! И как выбраться из всего этого?"

А вот та же история глазами Бориса и его мысли при этом.

"Пришла бабушка и попросила раскладушку. У них нет ребятишек, значит, спать будет взрослый. Надо дать поэтому большую раскладушку - взрослому на маленькой (160 см) коротковато. Так подумал я и переложил Алешу к Тинюше валетом. Кстати, надо посмотреть, как они будут спать в одной кровати: вдруг в жизни так придется, а они не умеют. Надо сейчас это попробовать - так думал я, а бабушка стала возмущаться: "Ведь им тесно в раскладушке".

- Ничуть не тесно, - возражает Алеша и отодвигается на край раскладушки.

Я ложусь посередине между ними, на меня взбирается еще и Оленька. Но... это бабушку не убеждает. Она продолжает утверждать, что им тесно.

Видимо, она так и не даст попробовать уложить ребятишек вдвоем; я уже начинаю нервничать, но сдерживаюсь.

- Раскладушку считайте доставленной уже на дом, - шутливо говорю я и бегом отношу ее в бабушкин дом.

А по дороге думаю: ведь барство заставляет людей считать маленькое неудобство громадным ущербом для себя и оставаться глухим к любым просьбам других людей, если эти просьбы рождают даже не действительную, а мнимую неприятность. Мне страшно подумать, но ведь то же самое бабушка может сделать с Алешей, и если она этого не понимает, то мы-то должны понимать.

Я возвращаюсь домой и застаю бабушку на террасе, складывающей вдвое большой матрас для Алеши.

- Я очень прошу вас не делать этого! - говорю я бабушке таким тоном, что она оставляет матрас и уходит со словами: "Ну, тогда я принесу раскладушку обратно!" - чем окончательно бесит меня. Я молчу, закрываю на задвижку дверь за нею, приношу (на всякий случай) этот чертов матрас с террасы и ложусь, едва сдерживаясь от злости, в кровать. Я даже пропускаю мимо ушей "Удовлетворен?", сказанное Леной. Злость на бабушкин "подход" кипит во мне. Лежу, стараясь не шевелиться. Тошно на душе до невероятности.

И пошло все "наперекосяк", как говорит Лена. Утром она не смотрит на меня, убежденная в моей глупости, упрямстве и других подобных качествах. Выяснить, почему я так поступил, она не собирается. "Все и так ясно!" - видимо, думает она.

А что же я преступного совершил по сути дела?

Ведь то, что мы выполнили бабушкину просьбу и отнесли ей в дом большую раскладушку, а не маленькую, в счет не идет. Почему?

А вот то, что я не захотел, чтобы Алешка придавал значение тому, где, как, на чем он спит, чтобы он не считал неудобством спать с братом на одной кровати, - это преступление, и очень серьезное. Надо выполнить бабушкино желание.

Почему надо думать не о детях, не об их развитии, не о тех качествах, которые они приобретают, а о том, что понравится или не понравится бабушке?"

Все это мы записали друг за другом в одной тетради, еще ничего не выясняя и не "идя на мировую", - обида еще кипела и в нем, и во мне. Но записи помогли: мы оба поняли, что оба правы, но каждый со своей точки зрения. Я, мать, жила сиюминутными переживаниями и обращала внимание главным образом на отношения между всеми участниками этой маленькой трагикомедии. Когда же я прочитала написанное Борисом, я пришла к нему с повинном. Вся история предстала передо мной совсем в ином свете: он, отец, заглядывал в будущее ребят, заботился не об улаживании конфликта, а о потерях и приобретениях в характерах ребят послезавтрашнего дня - не на пустяках он настаивал, а на том, от чего не мог отступить. А я его не поняла, даже не захотела понять... Он, выслушав меня, тоже признался: "Знаешь, даже в голову не могло прийти, что я кого-то обижаю, с кем-то не считаюсь. Хотел, как лучше..."

Удивительно: размолвка привела к тому, что мы не "врозь побежали", а сделали шаг навстречу друг другу, в чем-то разобрались. И так было и другой, и третий раз, и сотый, и тысячный: оставаясь разными, мы постепенно все больше понимали друг друга. А это больше всего и нужно, когда в доме дети. Налаживая собственные отношения, мы одновременно постигали и усваивали разные роли матери и отца, учились ценить их.

Вот еще одна выдержка из дневника.

"02.06.1964 г. Улеглись Антон и Оля спать. Алеша еще не лег, хотя спать уже хочет - это по всему чувствуется. Но еще больше хочет побыть с нами. Он залезает ко мне в кресло, усаживается рядом, приваливается ко мне, некоторое время читает сам, потом просит меня.

- Мам, почитай мне немножко...

Я читаю ему немного, потом говорю:

- Алешик, поздно уже, давай умоемся и спать. А?.. Нам с папой еще фотокарточки печатать, потом письма писать.

- А это долго - печатать?

- Да с часок.

- А можно я буду с вами? Пап, я тебе буду помогать.

- Можно, - соглашается отец, - ну, иди, готовь ванночки, наливай воду, включай красный фонарик, а я пока допишу письмо...

И Алеша моментально скисает: ему вовсе не хочется сейчас что-то делать одному. Он надеется на то, что будет вместе с папой что-то делать, неважно что, а важно, что вместе.

Я чувствую, что у него как-то неуютно на сердце от папиных слов, предлагаю ему умыться, а потом уж браться за фотографию. Я даже помогаю ему умываться, а потом говорю:

- Ну, теперь иди делай, что папа тебе говорил. Что там надо делать?

Он без особого энтузиазма идет в мастерскую и начинает там что-то передвигать, переставлять. Через некоторое время он тянет:

- Па-а-п! А я не знаю, как включать.

- А ты подумай, - отвечает отец, занятый письмом.

- А я не зна-а-ю... - снова тянет Алеша.

Ему так хочется, чтобы папа был рядом. Он начинает похныкивать и снова тянет:

- Не зна-а-ю...

Переговоры "мастерской с комнатой" идут минуты две. Наконец отец сердится:

- Не знаешь, как включать, - ставь ванночки и наливай воду.

- А мне без тебя не хо-очется, - искренне сознается Алеша.

- Не хочется? тогда иди спать! - резко бросает Борис.

Алешка изо всех сил старается удержаться от рева: он знает, что тогда разговор с ним будет совсем короток. Но папа не замечает его старания.

Я не выдерживаю:

- Боря, да пойди и помоги ему.

Но папа недоволен:

- Он вполне может справиться сам.

- Ты не прав, - начинаю нервничать и сердиться я, - он просто хочет спать, как же этого не учитывать?

Наконец папа сжалился над нами, пошел к Алеше в мастерскую, и вот я уже слышу счастливо-нервный смех Алеши. Он говорит с дрожинкой в голосе, но уже успокаивается - папа с ним рядом.

Проходит минут пятнадцать. Из мастерской доносится до меня бодрый разговор моих мужчин, обсуждающих какие-то детали фотографирования, - обычный разговор, деловой и хороший.

А вот мой младший "фотограф" появляется передо мной и говорит, привалившись к моим коленям:

- Мам, прочти мне что-нибудь... - и тычется потяжелевшей головой мне в колени.

Мы идет с ним на террасу, Алеша охотно растягивается на постели, говорит мне тихонько:

- Спой мне песенку... - и засыпает почти сразу вслед за этим, засыпает, умиротворенный глубоким и, кажется, спокойным сном.

Да, все-таки наш "большуха" еще совсем малыш и нужна ему ласка и сердечность, как цветку солнышко. Без этого вянет в нем что-то хорошее, отзывчивое, рождается озлобленность, обида.

А как думает папа?"

Прочитав это, Борис написал:

"03.06.1964 г. Он думает немного иначе.

Во-первых, Алеше уже 5 лет - требования к нему должны быть выше, чем к Антону и Оле. Он хочет спать, но ложиться без папы и мамы ему не нравится. Он согласен помогать печатать фотографии, но надо бороться со сном, надо взять себя в руки, надо что-то сделать одному, хотя этого и не хочется. Эта борьба с самим собой есть развитие, есть укрепление воли, и если немедленно приходить в таких случаях на помощь, то развития происходить не будет.

Во-вторых, папе надо закончить свое дело (начатое письмо), ему не хочется бросать его, не дописав десяток строк. Почему Алеша не должен знать, что у папы есть важная работа, которую он не может бросить сразу же, как только Алеша его позовет?

- Что, ты не можешь бросить писать и подойти к Алеше, когда он зовет тебя? - спрашивает мама.

- Я могу бросить писать в любой момент, но я не могу понять, почему Алешино желание должно быть важнее, чем моя работа?"

Думаю, что мужчины, прочитав эти странички, будут на стороне отца, а матери, конечно, пожалеют малыша и подумают про отца: бессердечный. Так уж мы, видно, устроены - неодинаково видеть.

Как же по-разному воспринимают и оценивают одну и ту же ситуацию мать и отец! И самое удивительное: оба правы. Это сейчас для меня ничего удивительного в этом нет, а тогда мне, воспитанной и в семье, и в школе на безусловном уважении к "единству требований", такой разнобой в подходе к одному и тому же событию казался чуть ли не преступлением. Я горячилась, настаивала на своем и, естественно, только усиливала сопротивление отца, не желающего идти на компромисс в том, что он считал принципиально важным. Мы долго не могли понять, что вовсе не противоречим друг другу, что без всякого компромисса мы можем быть правы одновременно оба.

Ну вот хотя бы в описанном случае я как мать лучше, тоньше почувствовала сиюминутное состояние сына, видела, что все силенки у него уходят на преодоление сна, на большее их уже не хватает, ему надо пойти навстречу хотя бы потому, что он тянется к отцу. Нельзя отталкивать, ожесточать его: сейчас это опасно! Отец же, занятый своим делом, не вникает во все эти тонкости, да просто и не видит сына. Он не склонен потакать ему в слабости и справедливо считает, что малыш в пять лет уже должен брать себя в руки, уметь преодолеть себя... Так кто же кому тут должен был уступить? А никто никому. Нужно было другое: мне - понять намерения отца, помочь сыну выполнить его требования, а отцу - прислушаться ко мне, поверив в мое материнское чутье. Мы, хоть и не сразу, интуитивно так и сделали, и все обошлось благополучно.

Вот так и осознавалось то, что разница между нами не мешать нам должна, а помогать. Мы же уравновешивали друг друга, не позволяли никому из нас впасть в крайность: отцу - в жесткую заданность, а матери - в потакание малейшим прихотям своего ребенка. Если бы понять это раньше!

Зачем я об этом пишу сейчас, нарушив в рассказе естественный ход событий: ребенок-то у меня еще не родился! А затем, чтобы именно сейчас, вначале, сказать очень важное: ребенку нужны мать и отец - видите, как ему плохо и без того, и без другого. Невосполнимо плохо. Знаю: болью и горечью отзовутся сердца многих и многих женщин на эту мою фразу. Да откуда отец возьмется, если нет его в доме, просто нет?!

Даже если нет - должен быть! Говоря так, я вовсе не подразумеваю под этим какого-то выдуманного ("уехавшего" в длительную командировку или "погибшего") отца. Такой обман, по-моему, рано или поздно обнаружится и станет трагедией для ребенка. Нет, я о другом: о мужском начале в семье.

Как-то в шутку я поделила для себя всех представителей мужского пола на три категории:

• те, от кого надо защищаться;
• те, кого надо защищать;
• те, кто ЗАЩИЩАЕТ, - они-то и есть настоящие мужчины.

Именно в таком мужском начале нуждается каждая семья. Оно может быть сосредоточено в подрастающем без отца сыне. Для этого матери совсем ни к чему подменять собой отца, то есть превращаться в полумужчину и заниматься несвойственными ей делами (мастерить, играть в футбол или изучать приемы самбо). Мне кажется, что мужчину рядом с собой можно вырастить, только оставаясь слабой женщиной, опора которой - в сыне, даже маленьком. Помните, есть славная песенка, в которой четырехлетний мальчуган успокаивает мать: "Ты не бойся, мама, я с тобой!" Вот позиция мужчины: чуть не с колыбели он - покровитель слабого, защитник доброго и прекрасного в жизни. Позиция матери при этом - с благодарностью принимать любое проявление заботы о себе и стараться быть достойной этой заботы: надо, чтобы было, ЧТО защищать.

Ну, а если рядом с мамой растет дочь? Казалось бы, должно быть все проще. Одна знакомая так и говорила мне: "Как хорошо, мы с дочкой как две подруги и никакого "мужского духа", всех этих грязных носков, потных рубах, грубых приятелей нам не надо..." Я высказала опасение: "Так немудрено вызвать пренебрежение вообще ко всем представителям мужского пола". Она в ответ только усмехнулась: "Ничего, умней будет - первому встречному на шею не кинется".

Верно - ни первому, ни второму, ни пятому, ни десятому дочь навстречу "не кинулась". Ей под сорок - семьи, увы, и не предвидится. Это и само по себе грустно, а тут еще и профессиональные контакты у нее осложнены тем, что она не знает, как себя вести с мужчинами: и стесняется, и боится, и пренебрегает, и не доверяет - все сразу.

Оказывается, проще с дочерью не получается. Бывает, всю жизнь не заживает рана в сердце матери, оставленной или обманутой тем, кто действительно оказался НЕмужчиной. И больше всего, мне думается, надо бояться передать дочери в наследство эту свою горькую обиду.

Пора, наконец, вернуться к началу моего длинного-длинного материнского пути.