Папа-Родька и Васька

Фашисты сожгли родную папину деревню, а жителей угнали в Германию. В товарных вагонах, наглухо закрытых, везли, как скот. По дороге мать папы и младшая сестрёнка умерли, отец ещё раньше погиб на фронте, получили похоронку.

И оказался папа-Родька в батраках у фермера. Повезло фашисту покалечить ногу, и топал он не по фронтовым дорогам, а по собственной ферме. Наравне со взрослыми "восточными рабами", а больше - "рабынями" папа-Родька чистил коровник и свинарник; сгребал, кидал вилами на подводу и возил навоз; ходил за лошадьми. С польками и словачками изъяснялся кое-как, первое время они еле друг друга понимали. Один на чужбине, почти без языка...

Но как, ни худо было папе-Родьке, другому человеку, рядом с ним, было куда хуже.

Не человеку, вернее, а человечку.

Ещё на пункте, где раздавали фермерам батраков, к Родьке подтолкнули мальчонку лет пяти, жестом приказали: держи! Родька стиснул в своей руке маленькую грязную ладошку. Снизу вверх уставились на него круглые от испуга синие ребячьи глаза.

"Как тебя зовут?" - шепнул Родька. "Васька", - чуть слышно пробормотал мальчик. Понял вопрос - русский!

Был он плотненький, светловолосый, курносый и очень грязный. Один глаз у него слегка косил, то ли от природы, то ли закосил с какого-то перепугу.

И Васька работал день-деньской: пас гусей.

Как-то гусак зашиб лапу, вернулся с луга прихрамывая. Хозяин заметил, подошёл к Ваське - тот помертвел от страха - и с силой закрутил ему пальцами ухо, приподнял за ухо над землёй. Васька не закричал от боли, может, обмер и так и висел со скривлённой набок головой.

Родька кинулся к фермеру, тыча себя рукой в грудь: "Их! Их! Я виноват! Я!" Немногими словами, которые уже знал, и жестами объяснил: это он швырнул палку и нечаянно попал в гусака.

Хозяин выпустил Ваську: тот шлёпнулся на землю, скорчился, прикрыл голову руками. Немец тяжело глянул на Родьку, на скулах вздулись желваки. Родька невольно сжался: сейчас обрушится увесистый кулак... Но бить его хозяин не стал. Просто не пустил за стол, когда батраки сели ужинать. А есть после целого дня работы хотелось страшно - до громового урчанья в животе. Родька подпоясался потуже. И полночи примачивал Ваське ухо тряпочкой, опуская её в плошку с водой. Сидел возле мальчонки на куче сена, примачивал ему ухо и рассказывал сказки.

Они всегда спали вместе - летом на сеновале, зимой в конюшне на попонах. Родька часто нашёптывал Ваське сказки, слышанные когда-то от бабушки. Ух, и любили же они с Васькой всех домовых, леших, Бабу Ягу, Змея Горыныча. Любили потому, что те были русские.

О родных своих Васька ничего не помнил, только: "Мамка куда-то ушла. Или утащили её. А меня дюжий фрицюга схватил. А папка на войне; может, убитый". - "А может, и не убитый, - утешал Родька. - И найдёт тебя". Васька шмыгал носом и крепче прижимался к Родьке. "Лишь бы ты не потерялся!"

- А как ты был сыном полка? Расскажи! - просил Костя папу.

- Да я ж тебе сколько раз рассказывал, - отвечал папа.

- И форма военная на тебе была?

- Была и форма. Мне тогда уже четырнадцать лет исполнилось, и я был высокий мальчишка. Чем мог - помогал. На кухне походной картошку чистил.

- Но медаль же военная у тебя не за картошку?

- А это меня в разведку взяли. Я прополз кустами до вражеского расположения, всё рассмотрел... На обратном пути меня обстреляли. Но я уполз. Нарочно в сторону подался, чтобы на своих не навести.

- Страшно тебе было? Вот когда стреляли по тебе.

- Нет. Чего же страшного? Я о своих думал. Как бы их не обнаружили. Ни о чём другом уже и мыслей не было. Добрался до своих кружным путём, всё рассказал. Сведения оказались ценными.

- Удачная, значит, получилась операция! - говорил Костя с удовольствием. - Папа! Но неужели дядя Вася и есть тот маленький Васька? Правда, это он?

Отец смеётся:

- Чудак! Впрочем, иногда мне и самому не верится... Но факт! Штурман дальнего плаванья Василий Макарович Дёмин - тот самый Васька. Сейчас где-то в водах Атлантики обретается. Ведь как получилось. Наши войска пришли - немцы удрали, одни батраки остались. Видим вдруг - советский танк! Такое тут поднялось. Бежим, кричим. Одна девушка-полька давай полу шинели у солдата нашего целовать, тот даже перепугался. Ваську, вижу, какая-то сандружинница на руки подхватила. А как стали выяснять, кто, откуда - ведь в лагеря перемещённых лиц отправляли, а уж оттуда на родину, - Ваську спрашивают: "Ты чей?" А он: "Я Родькин". Думали, так его фамилия. Ну, я объяснил, что он свою фамилию точно не помнит, сначала мне что-то путал: Сосин, Сысин - как-то так, а потом говорит: "Нет, забыл я". А уж название родной местности и вовсе из его головёнки вымело. Ну и записали его как моего брата, на мою фамилию и отчество, и чтобы в Ленинградскую область, в наши места, вернуть. Меня взяли к себе военные. После войны я некоторое время в семье нашего полковника в Ленинграде жил, пока они не уехали, а я в общежитие ремесленного училища перешёл. Полковник для меня узнал тогда, в каком детском доме Васька Дёмин, брательник мой названый. Я туда ездил к нему, не терялись уже друг от друга.

- Да-а... - Костя в раздумье качал головой.

Очень трудно было поверить, что бравый моряк, приезжавший к ним в отпуск, - тот самый грязный, перепуганный Васька. Тем более что никакой косины у штурмана не замечалось, оба глаза смотрели прямо и с твёрдой ясной смелостью.

Как-то дядя Василий гулял с Костей, приводя в восхищение встречных мальчишек морской формой и выправкой. И сказал он Косте с задумчивой проникновенностью:

- Твой отец, Костя, мне и мать, и отца заменил. Он для меня - всё. Я считаю, что он мне не только жизнь, он мне душу спас. Ясно?